Рассказ старенький, "Посвящается"

По пути домой я решил зайти в кондитерскую за свежим хлебом. Стрелки часов приближались к шести, тусклый свет фонарей еще не разрезал вечернюю темноту, а лишь слабо мерцал в сумерках. Когда я пришел, толстый продавец посмотрел на меня с определенным удивлением моей настойчивости купить свежего хлеба вечером.  Он не считал меня за дурака, как мне хотелось думать, но это только потому, что понимал, как сильно я уставал, и как после тяжелого рабочего дня хочется просто откусить хлеба и хлебнуть рома.

-Как всегда, да?- спросил я, с грустью смотря на прилавок.

-Ну, как видишь - толстяк добродушно развел плечами.

-Может, круассанов возьмешь, дружище?- продолжил он и наклонился над стойкой.

-Я хоть и вымотанный, но не женщина же я, чтобы помадами пользоваться и круассаны джемом мазать.

На этом наш маленький разговор был закончен, и по логике, узнав, что хлеба как всегда нет, я должен был уходить, но почему то стоял. Не ожидая продолжения, не рассматривая стертую плитку грязно-розового цвета, а просто стоя. Взгляд, устремленный в никуда проходил через толстяка-продавца. Наше молчание нарушил именно он:

-Выпьем?

-Да.- как только утвердительный ответ сорвался с моих уст, я слегла расслабился. Пил я редко, но сегодня был особенно трудный день и особенно мутный воздух. Толстяк протер круглый стол, сбитый из деревяшек. Сбит он был и плохо и хорошо, ведь несмотря на то, что он шатался, деревяшки разошлись и прогнили- этот стол все еще был столом. Меня всегда удивляло, какими тряпками протирают столы в забегаловках. Они всегда темно синего или темно серого цвета, и по их текстуре ощущаешь, что они несут больше грязи, чем чистоты. И тем не менее хозяева трактиров и прочих заведений для питания и отдыха упорно макали эти тряпки в ведро с водой и протирали заляпанные столы. И почему то столы становились чище. Двумя глухими ударами на наш стол приземлилось два стакана с белым ромом и миска с сухарями.

-Белый ром?- зная, что это привилегия обеспеченный людей, я заволновался, так как таковым себя не считаю.

-Расслабься, дружище, за мой счет. Тебе сегодня можно.- сказал он, и недолго посмотрев на меня,  добавил - нужно.

Как то молча мы осушили по половине стакана, как то молча жевали сухари. Такое молчание бывает, когда тебе не неловко и не скучно…такое молчание называют благовейным, так как оно не мешает никому.

Первый заговорил толстяк:

-Расскажи, зачем ты каждый день приходишь и спрашиваешь про хлеб? Ведь уже вечер, понятное дело, что никакого хлеба нет!

-Не знаю, может   это стало моей привычкой, Может, если я не зайду спросить за хлеб, что то изменится в моей жизни.

-Ты ходишь долго, но ни разу, никогда еще не просил отложить тебе буханку. -толстяк уже допил свой ром и слегка вызывающе смотрел на меня.

- Может, я надеюсь, что однажды ты сам отложишь буханку для меня? Ты ведь знаешь, что я приду.

-Тоже верно, но вдруг ты не придешь ? Вот вдруг? И с чего ты взял, что я должен что то для тебя делать то?- толстяк  явно хотел  выбить из меня просьбу о хлебе.

-Да, ты прав.- ответил я, сделал последний глоток рома, забил рот сухарями и встал. Подошел к стойке с вещами, надел котелок и пальто, положил на стол  пару монет. И ушел.

Через три квартала я был уже около дома. Там меня ждет милая Анабель со своими истериками, ужином и красотой. Наша маленькая двухэтажная квартирка расположилась между прачечной и книжным магазином.

......

Анабель кричала все громче и громче. Ее прежде  милое личико исказилось силой крика, ее нежные глаза наливались силой желания, волосы, которые я так любил гладить перед сном, прилипли к лицу и сбились в клочья. Я ничего не слышал и не понимал. Анабель растворилась в комнате, она слилась со спальней. Я видел лишь ее большие глаза и быстро двигающиеся губы. Все вокруг покрылось муаром, становилось то слишком резким, то чрезмерно размытым, то неровным, как песок. Галлюцинации менялись под каждый удар моего сердца, и когда после размытой комнаты, я видел слишком четкие очертания своей любимой, мои глаза отзывались глубокой болью. Это состояние эффекта так поглотило меня, что вскоре я видел только ее глаза, все вокруг меняло цвет, фактуру и смысл. Еще секунду назад цветной вид комнаты сменялся черно-белым, глаза Анабель, прежде голубые, становились то фиолетовыми, то красными, то болотно-зелеными, как и сама комната. Я пытался услышать, что она говорит или прочитать по глазам, но в ее глазах сплелись боль, любовь и ненависть ко мне или к моей слабости, и за всем этим я не мог услышать смысл ее слов. Я напряг слух и услышал странный шорох. Как будто рядом сидел художник и рисовал происходящее, он быстро носился по холсту карандашом, и каждое движение грифеля, ровным черточками или нервными штрихами резало мой слух. Но когда я вернул силу глазам, я понял, что все, все кроме глаз Анабель было нарисовано карандашом. Гигантский грифель приблизился к глазам девушки и мягким плавным движением лопнул их, как два шарика. Они брызнули неоновой жидкостью и застыли в воздухе. С двух сторон задёрнулись шторы и погас свет.

Вот мы с Анабель идем по вечерним улицам города, ей не удобно идти на каблуках по брущатке, но она молчит об этом, держа стать. На ней длинное пышное платье, волосы убраны в изысканную прическу, а я в все том же черном фраке и котелке. Мы идем в театр. Мимо проносится карета и мне слегка неловко, что я веду свою даму пешком. Она чувствует мою неловкость и говорит, что  ей нравится гулять. Всю дорогу до театра Анабель рассказывает мне о своих предпочтениях, спрашивает меня и моих, и я чувствую, что воспаряю к небу, когда она рядом. После пьесы я предлагаю вызвать экипаж, но она отказывается, повторив, что любит гулять пешим ходом, тем более в такой прекрасный вечер. Я не понял, поступила ли она так из жалости к моему скудному кошельку, или  ей хотелось провести больше времени со мной? Пока что мы гуляли , мы встретили ее знакомых. Тоже премилая пара, но они уже давно вместе и скоро будет свадьба. Ее подруга ела яблоко, а молодой человек завел со мной беседу об игре актеров. Выяснилось, что вчера они тоже ходили на эту пьесу. Разговор был недолгим, мы попрощались и разошлись в разные стороны. Через пару шагов Анабель топнула ножкой и сказала:

-Как же мерзко она ела это яблоко. И как она могла так поступить?!

-Милая моя, это всего лишь яблоко, чужие манеры не твоя забота.

-Дело не в манерах, она ела косточки! Как так можно!

-Я не понимаю тебя- ответил я и уставился на мою Анабель наивным взглядом.

-Если ты ешь косточки, ты ешь жизнь. Ты ешь детей этого яблока. Из косточки может вырасти дерево, а из косточек, что есть в одном яблоке - даже шесть деревьев! Но нет, нужно быть эгоисткой и не дать жизни, выйти на свободу, не дать косточке шанс. Это оскорбительно для всего живого.

-Но милая- возразил я- так всегда было, жизнь переплетена со смертью и решается это чьим то нелепым выбором, что будет дальше, жизнь или смерть.

-Ты прав,- ответила она и плотнее ко мне прижалась,- так всегда было. Любовь переплетена с ненавистью, жизнь со смертью, друзья с врагами. Но в природе все же лучше.. что бы не умерло в природе- оно сгниет, и станет удобрением для растений. Ежили что то умирает у человека, отношения или же ребенок- оно не идет на пользу и не становится удобрением, оно становится камнем, удушкой, отравляет всю свою жизнь трупным ядом воспоминаний. Эта боль, которую чувствуешь, она безгранично далеко от любого, кто спросит тебя, пережил ли ты потерю.

Я не понимал, как эта милая девушка может говорить такие вещи, но и смысл этих вещей тоже не очень понимал. Желая сменить тему, я сказал:

- Анабель, взгляни, какое чудесное ночное небо, как прекрасны эти звезды.

- Наверное, именно где то там находится наш ноль, наш старт, от которого мы безгранично далеки.

-Мы все туда вернемся, милая, а некоторые умудряются покорить небеса ночи или дня еще во время жизни.

Резко перед моим взором оказались две плотные сиреневые портьеры, так же резко они разошлись в стороны, и я увидел Анабель. Она сидела в нашей комнате, я сидел напротив. Я снова видел все четко и реально. Она плакала.  Я бросился к ее ногам и стал просить прощения, стал трясти ее и умолять не проливать ни слезинки, но Анабель рыдала и далее. Я облокотился об стену и сел на пол. Ее лицо вновь вернулось в привычное милое состояние, и на ужасные предшествующие  изменения указывали лишь красные глазки и распухший нос.

-Что не так с нами, Анабель?- спросил я.

-Слишком переплелась любовь и ненависть.- ответила она.

-Но откуда взялась ненависть?

-Ненависть дочка страха. Эта семейка заполнила нашу жизнь.

-Я опять тебя не понимаю, любимая.

-И не поймешь, ответила она, растворившись в воздухе. Комната опять стала болотного цвета, песочной фактуры, вязкого содержания. Я тонул в болоте, посреди леса, и эту вязкую трясину окружали кусты с ягодами. Я тонул в этом болоте, пытаясь ухватится за ветки с красными и сочными ягодами, но они были слишком красивы, и как следствие-слишком хрупки, чтобы удержать меня. Я хватался за гибкие веточки, но болото тянуло меня вниз, я сжимал ладони, но болото тянуло сильнее, в моих руках оставались листья и ягоды, которые лопались, разукрашивая мои практически мертвые руки в сочные жизненные цвета.

......

На моих похоронах было немного людей. Анабель была одета в черное платье, которое прекрасно подчеркивало ее прихорошенькую фигуру, но лицо, спрятанное вуалью, навсегда испачкала глубокая боль и чувство вины. Рядом с ней стояло пару сотрудников из фирмы, где я работал, и булочник. Церковный служитель произнес короткую речь и пошагал   прочь. На могилу упали первые комья земли, с глухим стуком они ударились о крышку гроба и разлетелись в стороны. Могильщики закапывали, Анабель  плакала, булочник смотрел в одну точку. Он пришел на похороны со свертком, и некоторое время я думал, что же он там держит и зачем взял с собой? Я стоял у изголовья своей могилы, никому не видимый, никому не обязанный, безгранично свободный, и смотрел, как кончается моя старая жизнь. В конце концов, последние хлопья земли  покрыли яму, Аннабель возложила цветы и ,не попрощавшись с булочником, молча ушла. А он все стоял и смотрел. Медленно, взвешивая и обдумывая каждое свое движение, он поднял свой сверток и стал его раскрывать. Оказалось, что внутри была свежеиспеченная булка хлеба. Этот хлеб он положил к надгробию. Грустный и опустошенный, он смотрел на белое пятно хлеба, посреди черной земли.  И он тоже ушел. Остался я. Мне нечего было более делать, как смотреть на этот хлеб и размышлять. Когда кладбище опустело, а это было видно хорошо, сквозь лысые деревья, прилетело 8 или 7 ворон. Они впивались лапами в хлеб, и таким образом закрепившись на нем, клевали его. Очень скоро от хлеба остались лишь крошки, а сытые птицы разместились на соседних ветках дерева. Так странно было видеть, как мое ежедневное банальное желание досталось мне после смерти, так странно, что его склевали те, кому оно не положено, и кто может добыть себе нечто большее, чем мой хлеб. Я посмотрел на небо. Пошел первый снег. Редкие и неловкие, чрезмерно робкие хлопья падали на землю и тут же растворялись. Ведь они были холодные и безжизненные, а земля, даже в конце осени дышала жизнью и теплом. Через пару часов все вокруг покрылось тонким, но прочным слоем белоснежного снега. Если бы я мог чувствовать материально, то наверняка вздрагивал бы от каждой снежинки, упавшей на мои плечи. Я так и не понял, это была смерть или это была жизнь.